фото с официального сайта Театра им. Моссовета
– Был у меня повторяющийся сон, будто я упал в воду, а перед глазами – песчаное дно, и вдруг кто-то сильный хватает меня, подкидывает к небу, и я оказываюсь лежащим в траве рядом с мамой. Проходят годы, я уже взрослый человек, а меня все не покидают воспоминания. Рассказываю их маме, а она: «Так это было на самом деле!» Оказывается, мы действительно всей семьей ездили на Исаакиевское озеро, когда мне было всего полтора года, и я плюхнулся в воду…
Я обожал сказки. Мне было лет шесть, когда я услышал сказку «Снегурочка». Я влюбился в нее и слепил под окном казармы, где мы жили, свою снежную красавицу. Из маминых бус сделать ей глазки, накрасил губки, пришел домой и сел на подоконник подглядывать. Я хотел увидеть, как она оживет, но… уснул. А наутро помчался к окну и жуткую картину увидел: на месте Снегурочки – снежная размазня, поскольку наступила оттепель. Моя красавица уходила в талую воду. Я рыдал.
Казарменный вкус
Провинциальный фабричный городок Орехово-Зуево – окраина Московской области, за ним уже начиналась Владимирская область. Знаменитые «Москва – Петушки» это по нашей дороге. В моем городе оседали уголовные элементы, цыгане из Покрова и Усада, а также бывшие гулаговцы, которым нельзя было на 100 км приближаться к столице (кто помнит, тот понимает).
До революции в Орехово-Зуево Савва Морозов со своим братом развивал ткацкое производство и построил для рабочих огромные бараки, которое мы называли казармами. Длиннющие коридоры, комнаты по 8-10 метров. Вот там и поселились мои предки – бабка (мамина мама) и дед. Правда, дед вскоре погиб: свалился на фабрике в кипящий котел, когда мама была совсем еще маленькой.
По линии отца я вообще никого не знаю. Однажды он приехал из Москвы к своей тетке в Орехово-Зуево – там и встретил маму.
Мои родители, Клавдия Михайловна Сухорукова и Иван Захарович Сухоруков, родили троих детей, я был самый старший. Но мама мною не занималась: не воспитывала во мне вкуса, не таскала по кружкам и дворцам пионеров.
Она сама была воспитана казармой и фабрикой, какие там музыкальные школы, театральные кружки, ничего не было. Ни-че-го!
«Мама поругалась с учительницей»
За восемь лет мама окончила четыре класса. Тысячи причин: слабое здоровье, лень, плохое питание, и одна наиболее печальная - обувь мама носила с сестрой по очереди. Причем сестра ходила в школу с большей охотой.
Хозяйства, как такового, мать не вела. Она не умела готовить, убирать и стирать. Частенько я бегал к бабушке, но та меня вскоре отправляла домой, поскольку я у нее лишний кусок сахара тянул.
Когда родился второй ребенок (брат Сашка), мое детство вообще кончилось: отныне свою порцию я делил пополам. Да к тому же, спали мы с братом валетом на одном диване и накрывались пальто, потому что одеяла не было, а ведь это уже - пятидесятые годы, не война, мама, и папа работали…
В 1960-м родилась наша сестренка Галя – я сидел с ней или бегал на молочную кухню за питанием.
Но видимо третий ребенок оказался совсем в тягость, что родители пристрастились к алкоголю, особенно мать. Поэтому я стеснялся приводить в нашу комнату одноклассников или дворовых ребят. Зато врать стал напропалую. Обыкновенный шкаф называл шифоньером, самодельный буфет – сервантом, хвастался, что у меня есть коллекция пластинок, а однажды раздобыл каким-то чудом пластинку Высоцкого «на ребрах» (на рентгеновском снимке) и показывал ее во дворе, хотя проигрывателя у меня не было.
На родительские собрания мама никогда не ходила, но за малейшие провинности наказывала. Например, била тапкой по голове, если учительница вызывала ее в школу.
Однажды учительница пригласила маму (я был во втором классе) и стала ругать, мол, почему у Вити дырки на пятках чулок. И вдруг мама рассердилась – стала говорить, что мы едва сводим концы с концами, какие уж тут чулки! Я слушал и думал, что теперь после маминых слов учительница будет ставить мне одни только двойки. Но, к счастью, все обошлось.
К пятому классу я тоже осмелел и заявил учительнице английского языка, что не буду учить ее предмет, поскольку он мне не понадобится. Зато очень хотел я рисовать, но у семьи не было денег, чтобы купить альбомы, краски и кисти.
Я жил без ведома мамы, без ее серьезного надзора. А сколько раз в детском саду я оставался один: родители просто-напросто забывали меня забрать, и тогда воспитательница брала меня за руку и сама отводила домой.
Но родители есть родители! Я же помню газетный кулек с малиной, когда я, трехлетний, лежал в больнице со скарлатиной или пакет с красной смородиной. Помню, как залез на больничный подоконник, а они проходили внизу и махали мне рукой. Я помню, как кричал:
– Мама, я хочу домой!
Я же просился домой.
У меня после болезни было осложнение на уши, и половину молодости я боролся за то, чтоб вернуть себе слух, понимая, что для актерства слух необходим. Искал врачей, лечился самостоятельно, маме было не до меня: она или работала, или пила. Я про себя не стыжусь рассказывать, а про нее стыжусь. Мне жаль ее, но пусть она на меня ТАМ не обижается.
«Отец в наши конфликты не вмешивался»
Я не стесняюсь своего детства, но не хочу, чтобы люди думали, будто изображаю из себя сироту. Я говорю правду. Квартира у нас появится, когда мне уже будет 21 год, в 1973-м году. Я приду из армии, пропущу один год, не буду поступать, поскольку в этот год все наши казармы, вдоль железной дороги стоящие, выселяли в новые микрорайоны. Новые дома мы называли кораблями, вот в таком нам и дали трехкомнатную квартиру. Вся семья уже работала на хлопчатобумажном комбинате, кроме младшей сестренки, конечно.
Я пошел на работу, уйдя после восьмого класса на фабрику, учился три года в вечерней школе, приносил домой зарплату. Мать ждала ее с нетерпением, раздавала долги. Но через два дня деньги заканчивались. Я скандалил: требовал, чтобы она завязала с выпивкой, но ничего не помогало…
Отец в наши конфликты не вмешивался, хотя всегда молча поддерживал меня. Он был тихим, полуинвалидным человеком, работающим на самой простой работе – чистильщиком машин (после перенесенной в детстве черной оспы, у него было осложнение на руки).
«Никаких артистов!»
Но несмотря ни на что моя мама в сущности была добрым, открытым, несчастным человеком. Услышав песню, могла заплакать. А уж когда появился у нас телевизор, она рыдала на любом фильме. Она была молчаливой, застенчивой и очень боялась этого мира. Но стоило ей выпить, как передо мною появлялась другая женщина – крикливая, агрессивная, бесстыдная, бесшабашная. Она могла ругаться с кем угодно и не признавала никаких замечаний, с ней невозможно было разговаривать
При этом с папой они ладили, жили тихо, спокойно. Папа был умницей, он в свое время даже получил в подарок кожаный портфель после окончания семилетки, у него была великолепная голова. А мать была темнотой, как и многие ее фабричные подруги. Они мне запомнились горластыми, кричащими от шума станков, хотя самим им казалось, что они нормально разговаривают.
Как ни странно, но в этой обстановке во мне зрела мечта стать актером. Через индийское, франко-итальянское кино, через бродячих артистов, через цирк, через театр марионеток, которые приезжали к нам в Орехово-Зуево, я пропитывался мечтой попасть в тот чудесный мир.
Вычитывал в газете объявление киностудий о том, что требуется мальчик или девочка, и ехал в любом случае (где девочка, там и мальчик). Конечно, для этого приходилось красть у мамы 25 копеек и вечером получать по башке, но это неважно.
В остальном я не доставлял беспокойства родителям. Я не пропадал, не исчезал на ночь, не пил. Улица меня не тянула, я боялся закона и любил порядок. Мне нравилась дисциплина, пионерские костры, слеты. Я очень стремился в другую жизнь.
Когда я говорил: «Мам, я хочу стать артистом», - она меня даже не слышала. Мама ждала, когда я вырасту, чтобы загнать меня на фабрику. Но когда она увидела, что я всерьез собираюсь в Москву, то удивилась:
– Какой еще артист? Никаких артистов! Этот мир не наш, там разврат, да и кому ты там нужен? Угомонись, Вить…
Дверь она не закрывала, но говорила, что провожать меня не будет и денег на дорогу не даст.
«Мой Витька в институте учится!»
Когда я готовился к поступлению, уходил в третью комнату, рисовал на запотевшем стекле рожицу и рассказывал ей то, что буду читать на экзаменах. А однажды позвал мать и прочел ей чеховский рассказ.
Она удивилась:
– Ну, че-е, хорошо, и что, тебя после этого примут, что ли? Да ну-у…
В 1974-м году я поехал поступать в Москву, и судьба мне улыбнулась. Меня брали везде: и в Щукинское, и в ГИТИС, разве что во МХАТ я не поступал. Выбрал ГИТИС, поскольку узнал, что замечательный педагог Всеволод Порфирьевич Остальский отметил меня в своей записной книжке: «Он либо ненормальный, либо гениальный!» И спас меня, ведь сочинение я написал на единицу.
Но все же, мама успела погордиться мной…
Когда меня приняли в ГИТИС, я пришел в деканат к Александре Сергеевне, секретарю (именно Александра Сергеевна стояла на знаменитой лестнице ГИТИСа и по алфавиту объявляла имена счастливчиков, кто поступил), и попросил справку о том, что меня приняли в институт. Она удивилась, но выдала. Эта бумага с печатью хранится у меня до сих пор: «Абитуриент Сухоруков зачислен на первый курс актерского факультета. 1974 год».
Я шел по центральной улице Орехова-Зуева, была суббота, великолепная погода, в парке играл оркестр, гуляло много людей, все было красиво и светло. Я шел, охваченный только одной мыслью, что вот сейчас приду и скажу ей:
– На, мама, смотри! Меня приняли!
Она открывает дверь, и я все, как отрепетировал на улице, так и сделал. Мама взяла эту справку и, не глядя, что там написано, выругалась матом и куда-то ее убрала:
– Давно пора, сколько ж можно…
Пройдет время, и мои орехово-зуевские земляки расскажут, что она ходила по городу и хвалилась:
– А мой-то, Витька, в Москве, в институте учится!
«Внутренний голос велел мне не спать»
Я стал все реже и реже наезжать в Орехово-Зуево во время студенчества. Зимой 1976 года я был приглашен на свадьбу в Пензу к бывшему однополчанину. Пошел на Казанский вокзал покупать билет, а там вавилонское столпотворение. Я помыкался и понял, что ни в какую Пензу не попадаю. Махнул рукой и поехал в Орехово-Зуево.
Вхожу в дом. Мама лежит в отдельной комнате и, оказывается, умирает. Я открыл дверь, а она:
– Ну, слава богу, приехал…
И заплакала. В пятницу пришли гости, я заставил двоюродного брата нас всех сфотографировать, все пошли в большую комнату, а я остался сидеть с матерью. Постриг ей ногти, причесал и стал кормить с ложечки холодным молочным коктейлем (ей очень пекло внутри, хотелось охладить). Говорю:
– Хочешь выпить рюмочку?
И она даже при адских болях не отказалась от водки. В ночь с пятницы на субботу внутренний голос велел мне не спать, никуда не отходить. Я сидел возле, читал Гоголя. И вдруг понял, что она уходит. И что тут делает студент театрального вуза Сухоруков? Он берет тетрадку и начинает записывать, что происходит. У меня эта тетрадка до сих пор хранится. Я описывал ее поведение, ее дыхание, ее уход. И последний хрип ее, похожий на звук косы, срезающей траву. В последний момент веки ее открылись, глаза устремились к светильнику на потолке и там остановились. Я понял, что это - все. Побежал на улицу к телефону-автомату, вызвал скорую помощь, которая констатировала смерть Клавдии Михайловной Сухоруковой, пятидесяти двух лет.
Сегодня, когда мы с сестрой собираемся на даче, всегда вспоминаем родителей, очень надеемся, что они нас видят и слышат, знаю, как мы живем, а мы живем очень хорошо, только об одном жалеем, что их нет рядом с нами. Мне кажется, что сегодня я бы сумел с ними договориться и изменить их жизнь.
Мама есть мама. Я все равно ее люблю, поставил ей памятник и вспоминаю ее! Всякую…