"Врите про меня все, что хотите!"
Я вообще не готовился к сегодняшнему выступлению в этом чудесном камерном театре Елены Антоновны. В моей жизни это, наверное, первый такой импровизационный вечер без всяких вопросов, без обусловленных тем.
Мне будет 65 лет. И мне недавно поставили (9 сентября) бронзовый памятник в городе Орехово-Зуево Московской области – я сижу на скамейке, присел на минутку, как Шпаликов, это было мое желание, на секунду, чтобы снова куда-то мчаться…
Остановилось время у аптечного порога, Застывши в бронзе на скамейке без глазниц, И сидя, устремлен я на дорогу, А лысина моя, как жердочка для птиц…
«То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…» (поет Виктор Иванович Сухоруков все куплеты, встав на стульчик, как маленький мальчик, старательно вытягивая все ноты), - это было давно. Я был в деревне Марочкино с детским садиком, и мы пели эту песню. А сегодня я вдруг вспомнил о ней, благодаря Елене Антоновне, этой гранд-Даме, гранд-мастеру. Я сегодня горжусь тем, что пробую себя, экспериментирую, испытываю себя на этой прекрасной сцене театра Музыки и Поэзии. И подумал я, а дай-ка сегодня исповедуюсь. Я уже много чего рассказывал в разных интервью, но перед вами еще откроюсь, попробую рассказать о своей жизни, о своем пути, о своем поезде, о своих полустанках, о своих стихах… через песни.
И вот, мне 65, и уже стоит мой бронзовый памятник. Знали бы мои родители. Ни отец, ни мать не задумывались о том, что меня ждет, не ведали, и даже, если бы дожили и узнали, все равно решили бы, что этого никак не может быть с их сыном.
Мой отец, маленький щуплый, работал на фабрике. Когда был трезвый, был тише воды, ниже травы, а когда напивался своей дешевой водкой или дешевым портвейном, он вдруг зверел, страшно хохотал, на все смеялся и пел свою любимую песню: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…». Мама тоже была простой скромной женщиной, рядовой ткачихой, а сыну поставили бронзовый памятник. Она тоже трезвая была, как травинка, скромная, тихая, как чистый воздух в поле, боящаяся Бога, но, как только она выпивала вина, становилась смелой, независимой, словно вулкан. Она поправляла свои штапельные рукава-фонарики, громко пела и… посылала матом всех, кому это не нравилось. Она могла, не стесняясь никого рядом, понюхать табачку и запеть: «По Муромской дорожке стояли три сосны, прощался со мной милый…». Вот так вот. Отец пел свою песню, она – свою, и под эти песни я побреду с вами дальше.
Детство. Ничего не было в том детстве, ни телевизора, ни радио. Я в детстве, пойдя в первый класс, начинал писать как все, как вся страна, карандашом и ручечкой с чернильницей, которую мы проклинали потому, что она все время опрокидывалась и обливала книжки, тетрадки, рукава рубашки. Сегодня детей волнуют другие дела - они ловят покемонов, ловят что-то такое, чего нет на свете. А мы не ловили, мы мечтали, чтоб нам разрешили писать авторучкой. Но у нас было счастье – были фильмы, индийское кино, Радж Капур, «Бродяга», которому я буду писать письмо, как Ванька Жуков на деревне дедушке, что люблю его как актера. Я, конечно, писал ему для того, чтобы он пригласил меня в Индию «на халяву». Он не позвал потому, конечно, что письма моего не получил, но пройдут годы, и я встречусь с его сыновьями (далее Сухоруков исполняет импровизационный индийский танец, напевая знаменитые индийские мотивы). Потом в моей жизни было много кино: индийское, французское, итальянское, советское. Люди поголовно пошли в кинотеатры. Аншлаг в залах был полный, мама дорогая, что творилось…
Выходит картина «Человек-амфибия». Он был студентом у моего же педагога, только на несколько лет раньше – ставший «наутро» знаменитым Владимир Коренев! Мы настолько увлеклись этим кино, что я, пацан, натянул капроновые чулки на руки, привязал себе на голову мочалку, чтобы изображать эту певичку в ресторане: «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…пить вино…» (все куплеты этой песни Виктор Иванович спел горячо и страстно). Я расцветал и с песнями зарождал в себе мысль об актерстве. Я обещал вам сегодня подарить много исповедальных искренних вещей, не судите меня строго…
Среди моих любимых фильмов появилась картина Натансона «Старшая сестра» с Натальей Теняковой и Татьяной Дорониной в главных ролях. И я, мальчик, у которого еще даже намека на усики не было, влюбился в Татьяну Доронину. Настолько влюбился, что даже выучил наизусть песню из этого фильма: «И я была девушкой юной, сама не припомню когда…». И пел ее и в армии, и в институте.
Мне - пятьдесят лет. И друг-однокурсник постарался: от имени Татьяны Дорониной мне в Петербург летит поздравительная телеграмма. Я был счастлив, но до сих пор с ней не встретился ни разу…
Я окончил школу и пошел на фабрику и в вечернюю школу, но летом напросился вместе с Педагогическим институтом в стройотряд в Астраханскую область. Я еще никуда не поступил, а ко мне уже относились как к какому-то артисту. Мне нравилось веселить, мне нравилось что-то рассказывать, неважно презрительно или по-доброму они смеются, мне было абсолютно наплевать. И вот меня выдвигают от института на Всероссийский конкурс художественной самодеятельности. «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…», - Мне сшили штаны и рубашку, я получил за «Костю» третье место, и это третье место досталось Педагогическому институту…
Елена Камбурова предлагала мне гитару, мандолину, трубы, целый оркестр в помощь, но я испугался, я никогда этого не делал, пусть я «облажаюсь», но «акапелльно». В этом театре такие виртуозы, такие музыканты, мама дорогая, ребята, приходите, увидите, какие тут сказочные таланты!
Так вот, апробировав свой репертуар еще в армии, я пошел поступать в театральный институт. Меня везде принимали, и вот, я выбираю ГИТИС и поступаю к тому же педагогу, который четыре года назад меня не принял. Он даже не вспомнил, что я поступал, неважно. Почему-то я выбрал песню, которую великая русская актриса Нина Сазонова пела в фильме «Моя улица». Кто ее сегодня помнит? Многие не то, что не помнят, а просто не знают, об этом я еще скажу с печалью, с горечью, с досадой. Сегодня другие имена, другие лица… «Ромашки спрятались, поникли лютики…». Я хотел исполнять именно эту песню, хотя она чисто женская. Конечно, преподаватели зашептались: «Как его можно брать, он же чокнутый…», - но не выгнали, поставили четверку. Потом полжизни пришлось доказывать, полжизни…может, я и сейчас доказываю. Пройдет четыре года, и Нина Сазонова будет председателем нашей выпускной комиссии, и ее подпись будет стоять в моем дипломе: «Актер театра и кино». Будет у нас застолье, будут все выпивать, разговаривать, любить друг друга, и снова выпивать. А потом Нину Сазонову, которой надо было срочно в театр, мы все пошли провожать на улицу. Машин не было, мы остановили «Скорую помощь», и наша народная артистка так и поехала в театр, лежа…
В студенчестве у нас был целый набор песен авторов, которые мы считали нашими. Среди них был и Булат Шалвович Окуджава: «Шарманка, шарлатанка, как сладко ты поешь…», «Неистов и упрям, гори огонь, гори…». Песни Окуджавы были нашим символом, мы все пели его удивительные песни.
Я оканчиваю институт, и меня берут в спектакль Ибрагимбекова «Прикосновение», в котором я играю солдатика, спасающего картину. После этого спектакля Петр Фоменко позовет меня в ленинградский театр Комедии в 1978-м году. Ленинград потрясет меня своей величественностью, снабжением, людьми, простудой, запоями, корюшкой. Там – огромная территория моей жизни, о которой я часто рассказывал, и мне не хочется повторяться. Город меня принял, но не полюбил. Конечно, Фоменко, Балабанов, но… там и Сухоруков стал вычерчиваться, высовываться. Я, может быть, позировал фотографам пьяный в хлам, но зато фоном у меня был каменный лев, зато атланты меня обслуживали. Из той жизни я вырвался, но осталась глубокая добрая память о том моем двадцатипятилетнем маршруте, скажу одним словом - скитальчества по питерской земле. Я там ощутил одиночество в высшей мере, хотя был не одинок. Я там стал делать открытия, кто друг, а кто – собутыльник, кто помощник, а кто подставляет ножку. Я вдруг стал вызревать и переходить с территории молодого человека в некую зрелую личность. Я благодарен этому городу несказанно. Он остался в моей доброй памяти. И если бы меня спросили: «Что для тебя Ленинград?». Я бы не ответил словами, а промычал бы мелодию из первого фильма Балабанова «Счастливые дни»…
Я стал собираться в Москву. Москва – моя родина, хотя родился я в Орехово-Зуеве, но Москва – моя территория. Уезжал тяжело потому, что поссорился с театром Комедии, на сердце легли плохие слова, брошенные мне вслед, но все равно… я возвращался домой легко.
Москва меня забаюкала, как сбежавшего ребенка: «Иди сюда, дурачок ты лысый, я тебя зацелую…». Москва – это другие отношения, другие встречи, огромное количество всяких приглашений, в том числе и в разные партии, но я всегда знал, что моя единственная партия – публика. Я не хочу принимать участие в других партиях, это неправильно, я всю жизнь – член единственной партии «Театр». Москва побаловала меня вниманием, работой, деньгами, призами, все у меня хорошо, грех жаловаться. Если в девяностые годы я еще расстраивался от всяких ядовитых выпадов: «Ну что же это, опять Сухоруков, этот урод, чего они его без конца снимают…». А потом подумал: «Стоп, Сухоруков! Раз тебя зовут сниматься, если ты востребован, значит, ты олицетворяешь время. Да, я олицетворяю время! Какое время, такие и герои…», - и перестал обращать внимание.
Сегодня другие лица, другие характеры…, только смотрю я на эти лица и не могу их отличить друг от друга, они все, как… в курятнике. И это - не злоба, не зависть, мне славы-популярности не занимать. Я вам вот сейчас признаюсь, что иногда остановлюсь и думаю, эх, вот пораньше бы – счастья, встреч, любви, удач, когда был помоложе, все должно быть вовремя… но у судьбы - свой календарь, и у счастья - свой дорожный билет. Я надеялся, я ждал, я просил. Просил – не «дай, дай, дай», а - трудом, жертвенностью, самовоспитанием, терпением, ожиданием. Не клянчил - просил. И в результате я у Сергея Говорухина снимаюсь в одной картине, во второй, третьей, четвертой. мы снимали фильм по роману Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», где я играл роль майора – директора завода, и в конце съемок сидим за столом, и Говорухин так красиво поднимает рюмочку (он все красиво умеет делать: и пить, и кушать, и ухаживать за женщинами) и говорит: «Давайте выпьем за Витьку Сухорукова. Он – талантливый актер и золотой человек…». Вот! И я оказываюсь единственным (так мне сказали в его окружении), потому что он никогда за актеров не пил.
Для меня очень значимы встречи с людьми. Я отношусь к ним как к чуду - опять возвращаясь к встрече и знакомству с Еленой Камбуровой. Каждый из нас – чудо. Я вдруг на каком-то этапе жизни стал ощущать объем событий, почувствовал богатство не в деньгах или драгоценностях, которых у меня нет, каких-то недвижимостях, автомобилях (черт бы их побрал, езжу на метро), а в работе, как это ни странно звучит, во встречах, в процессе искания, фантазий, сочинительства. Стал чаще печалиться, задумываться глубже…, и чудо стиха ждет меня. Сладко, мучительно.
Вокруг в мире война, споры, конфликты, дискуссии, ток-шоу, а у меня - ренессанс. И я – не миссионер, не гуру, не кликуша, я не собираюсь злорадствовать, мстить многим-многим, которые были в моей жизни друзьями, соседями, собутыльниками. Мне казалось, что я очень много растерял знакомств, общений, разбил, расколол, взорвал…безвинно и виновато, ошибочно, трагично. Сегодня я шаг за шагом стараюсь реабилитироваться что ли, пытаюсь отчистить, отреставрировать и вернуть красоту в моей прошлой жизни, чтобы она отразилась в моем будущем прекрасно, красиво, полезно. В недавнем большом интервью я сказал о том, как хочется превратиться в легенду, в миф, в сказку, в некое сочинительство в устах других людей. А для этого надо быть каким-то загадочным, красивым, заманчивым, любопытным. Вот на первом отрезке своей жизни я хотел нравиться, потом я хотел привлечь к себе больше внимания, а сегодня мне хочется вызывать интерес. Мне уже не нужны статьи, похвалы. Я хочу контакта между актером и зрителем, я хочу отдаваться целиком, с пользой, чтобы, прожив этот вечер со мной, вы ушли и не пожалели об этом. Трудно потому, что на вкус и цвет приятелей нет, и очень часто я слышу: «А что такое этот Сухоруков? А я его не люблю…». Всякое бывает.
Сегодня мне шестьдесят пять. Я их не слышу, своих лет, и вам не советую. Слушайте любовь, слушайте еду, слушайте чувства, слушайте красоту жизни, сердцебиение мира. Мы такие маленькие, ничтожные, такие временные…
И если мне еще удастся радовать и быть полезным, это будет счастье.
Вот мне поставили памятник. Конечно, я иронично к этому отношусь. Два года назад позвонил мне один предприниматель и сказал, что они хотят к моему юбилею поставить уличную скульптуру в родном городе. Я отбрыкивался с ужасом, но в результате они втянули меня в эту авантюру, и я махнул рукой: «Ай, да пусть!», прекрасно понимая, что одни земляки скажут: «Наш! Витя, мы гордимся тобой!» (а я, действительно, их герой, их достояние, лучше быть королем в деревне, чем никем в городе), а другие проворчат, что лучше бы эти деньги на зарплаты пошли, чем на какой-то памятник. И все будут правы. Но я-то не просил. Я на открытии сказал: «Этот памятник, эта скульптура моему поколению, детям казармы, которых вывозили целыми бараками в новые районы. В конце концов, это скульптура мечтателю, который свою мечту осуществил…». Эта скульптура победителю, каковым я себя и считаю. Один плюнет мне на бронзовую лысину, а другой подойдет и вытрет. Вот так и живем.
Я начинаю становиться легендой, как и мечтал. И разрешаю вам всем: врите про меня все, что хотите!