Николай Коляда: «Я приглашаю только тех, у кого одна группа крови с моей…»
Интервью опубликовано в журнале «ТЕАТРАЛЬНЫЙ МИР» № 2 2015г.
– Николай, Вы – чрезвычайно популярная фигура в театральном мире. Не докучают ли Вам журналисты? Некоторые СМИ предпочитают скандальную хронику, поэтому раздувают из каждой мелочи крупные происшествия…
– Иногда журналисты действительно надоедают. Вот есть у меня страница в живом журнале, в фейсбуке, в контакте, и некоторые журналисты, следя за моими записями, преподносят их как свежие новости: «Николай Коляда сообщил нам…» - А я ничего никому не сообщал, просто пишу ежедневно свои статьи, заметки, комменты. Ну что ж, спасибо им большое, ведь без рекламы все равно не обойтись. Вот недавно все СМИ передавали, как Коляду не пустили в самолет…
– Да, это были шумные два дня: Ваше имя не сходило с первых новостных полос…
– Недавно я был в Польше, и мне там рассказали, что в информационном блоке первая новость была про президента, а вторая – про меня, так что лучшей рекламы не сыщешь. А вообще, бывают неприятности, когда пресса страшно мешает. Вот одна наша артистка повесилась из-за несчастной любви к другому артисту. Нам и так было больно, и так страшно, хотелось просто помолчать, а пресса раздула, Бог знает что.
– Скандалы – жирное масло на хлеб желтой прессы…
– Да. А вообще, нормальных журналистов я люблю и ценю. Утром человек открывает холодильник, включает радио, телевизор, и оттуда должно доноситься слово «Коляда». Это – наша касса, наши билеты, реклама – двигатель торговли. Вот сейчас моя переводчица приехала из Варшавы и говорит, что во всех польских театрах занято лишь три ряда, в залы публика еле загоняется. А когда мы были в ноябре-месяце в Польше, на всех спектаклях залы были битком. Почему? Да потому что Коляда не отказался ни от одного интервью, не отказал ни одной даже самой маленькой газетенке. И мне там сказали: «Вы – первый режиссер, который так лоялен и демократичен…» Другое дело, когда спрашивают мое мнение по любому пустяковому поводу: «Вот закрыли баню на улице Фрунзе, как вы думаете, надо ли было ее закрывать?» Ну, что ж, я каждой бочке – затычка. В Екатеринбурге не так уж много известных людей, наверное, человек пятнадцать-двадцать…
– Николай, давайте поговорим о Вашем фестивале в Москве. Спектакли Коляда-Театра проходят с огромным успехом, зал в ТЦ на Страстном каждый вечер заполняется до отказа, люди билеты спрашивают на улице…
– Царица небесная, рекламы-то никакой…
– Московская публика отличается от екатеринбургской?
– Московская публика – более смешливая, иногда, кажется, палец покажи – будут смеяться. Но москвичи любят смеяться над тонкими намеками, а показываешь им просто ржачную комедию «Скрипка, бубен и утюг», на которую мы продали билеты еще в октябре, пришлось даже ставить в программу дополнительный спектакль, и что? На следующее утро читаю в Интернете отзывы: «Мелковато, пОшло. Коляда кончился, Коляда-Театр кончился…» Читаю и думаю: «Господи, ну неужели я все время должен на себе рубаху рвать? Ну, сядьте, просто отдохните, посмейтесь, забудьте обо всем».
– Ну, нет, московская публика приходит за откровением, за ответами на серьезные вопросы…
– А просто поржать нельзя? Помню, репетировал в театре «Современник» с Лией Ахеджаковой спектакль «Селестина». Она что-то такое делает на сцене, а я ей: «Не надо, Лия, не делайте этого, народ будет ржать в этом месте». Она говорит: «Коля, скажите мне, пожалуйста, а что плохого, если люди смеются? Они устали, пришли после работы в театр, заплатили деньги, сидят в кресле, хотят отдохнуть, что тут плохого?» И я подумал: «Действительно, что тут плохого? То, что они заплатили, это – моя зарплата, мои гонорары, так пусть получат удовольствие».
– Вы пишете пьесу, в которой есть важные для вас моменты: здесь зрители должны засмеяться, здесь – заплакать, здесь – затихнуть. Какая реакция публики для Вас самая лестная?
– Мне нравится, когда смеются, мне нравится, когда плачут, мне все нравится. В ноябре у нас был подобный фестиваль в Варшаве, в стране, которая сейчас настроена против России. Мы играли спектакли в залах, набитых битком. Самая поразительная реакция зала была после «Вишневого сада». Мы вышли на поклон, стоим, звучит роскошная музыка Гаврилина, и встал весь зал. А ведь в Польше не принято так. Поляки обычно быстро хлопают, встают и уходят. А тут долго-долго стояли и негромко так хлопали и смотрели такими благодарными глазами. Это было здорово. «Такого Чехова, - говорили они, - никогда не видели». В нашем «Вишневом саде» нет традиционно длинных пауз, разговоров, зато есть напор, энергетика.
В прошлом году, когда в последний день московского фестиваля мы вышли на поклоны после спектакля «Женитьба», а зрители хлопают и показывают нам «сердца» (кто-то из наших друзей распечатал на красной бумаге эти «сердца» и раздал зрителям). Мы стоим, выпучив глаза, не можем поверить. Я оглядываюсь на своих артистов: у всех слезы на глазах. Невероятно!
– Трогательно.
– Я уже и забыл, когда бы я хотел так «сердце» свое поднять и отдать.
– Я как раз хотела спросить, какие увиденные Вами когда-то спектакли, остались в сердце навсегда?
– «Мещане» Георгия Товстоногова, 1973-й год. Самый прекрасный спектакль, самое мое яркое впечатление от театра. Ну, и спектакли великого Свердловского Академического театра драмы, сейчас начинаешь это понимать. Когда я был студентом театрального училища в городе Свердловске, каждый день ходил на спектакли в этот театр, в котором работали великие артисты. Сейчас я понимаю, как мне повезло. Я играл Лариосика в спектакле «Дни Турбиных», играл Семена в «Плодах просвещения», Малахова в спектакле «Остановите Малахова!» и стоял на сцене рядом с великими артистами. Это было созвездие великих актеров. Никого уже не осталось, нет великих стариков, нет той атмосферы, в которой прошла моя юность. Я помню запах этих кулис, помню тяжелый бордовый занавес, спектакли: «Трамвай «Желание»», «Борис Годунов», «Безымянная звезда», «Гамлет». Самым роскошным спектаклем был «Трамвай «Желание»» с Галиной Николаевной Умпелевой, она жива еще, дай Бог, ей здоровья. Весь зал тогда рыдал над ее бедной Бланш, которая говорила: «Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного человека…» Я пятьдесят раз смотрел этот грандиозный спектакль. У себя в театре тоже поставил «Трамвай «Желание», не повторив, конечно. В Свердловском театре на складе пылился старый огромный чемодан, который хотели выбросить, а ведь с ним выходила сама Умпелева. Я выкрал этот чемодан с помощью друзей, и теперь он «играет» в моем спектакле. Для меня это очень значимо.
– Николай, кого Вы могли бы назвать своими главными Учителями?
– Нет у меня учителей. Мой учитель – великая русская литература девятнадцатого века. Пушкин, Гоголь, Толстой, Чехов…
– А Вы верите, что искусство может человека перевоспитать, наставить на путь истинный?
– Нет, глупости все это: «Театр – трибуна, театр воспитывает…». Я всегда говорю, что театр может подарить пятнадцать минут радости, а потом человек выходит из театра, улыбается, доходит до метро, трамвая и т. п., и все, он забыл, на него опять навалились заботы.
Мне знакомая москвичка рассказывала, как после спектакля «Слуга двух господ» зрители, одеваясь в гардеробе, обсуждали спектакль. Одним понравилось, другим – нет, но все уходили с улыбкой, а что еще надо?
В Петербурге был культурный форум, и Римас Туминас приводил такой пример. Человек идет в театр, где ему рассказывают про власть, про чиновников, «бьют» по голове, все плохо. После спектакля человек говорит: «Нужный спектакль! Здорово!» На следующий день он идет в другой театр, где ему показывают сказку или какую-то смешную историю. Пройдет месяц, говорит Туминас, и этот человек не пойдет в тот театр, где его били по голове. Он пойдет туда, где ему рассказывали сказку». Потому что – по Пушкину – «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман…» Не может театр воспитать или научить чему-то плохому. «Не смейте материться на сцене потому, что люди потом и в жизни будут также материться!» – Бред полный. Люди знают эти слова с восьми, а кто и с пяти лет, и научились мату не в театре.
– Но, согласитесь, что молодые люди, придя в Вашу драматургическую студию или театр, становятся другими. Насколько беднее и необразованнее была б их жизнь…
– Однажды приехал ко мне учиться на артиста здоровенный парень из деревни Буньково Тюменской области, видевший артистов только в сериалах. Я его принял, поскольку увидел, что может что-то из него получиться. Он посмотрел спектакль «Женитьба» и захлебнулся от восторга, влюбился в театр и остался в нем. Я собираю поселковых детей на актерский или драматургический курс, даю им возможность выходить на сцену моего театра, учу писать пьесы, наверное, я делаю какое-то благородное и красивое дело, раздвигаю перед ними занавес иной жизни. Я всегда говорю им, что помогу, подтолкну, только напиши хорошую пьесу, я ее тебе прославлю, помогу поставить, и у тебя будет на хлеб с маслом, и будет радость в душе, и все у тебя будет замечательно. Ты, главное, работай! Многие забывают об этом. Не просто ведь так мальчики и девочки с Урала становятся драматургами. Я не буду себя нахваливать, но я их чему-то научаю, я всегда рядом. Вот в Москву я привез своих студентов на четыре дня. Они играли в массовке, еще какие-то небольшие роли. В Интернете сразу появились недовольные отзывы, что, мол, видали студенческие спектакли и получше. Я подумал: «Мама дорогая, если б я от каждого студента требовал сразу быть Евгением Евстигнеевым, Татьяной Дорониной или Олегом Ефремовым, мне пришлось бы всех повыгонять…» Если вспомнить, с чего начинали мои ученики Вася Сигарев, Олег Богаев, Ярослава Пулинович. Они бы не стали успешными драматургами, если б я сразу требовал от них писать как Достоевский или Чехов. Я помогал им преодолевать каляки-маляки, открывал для них новую жизнь.
Мне невероятно радостно помогать молодым, я всегда говорю, что театр – дело молодых. Старики, конечно, это прекрасно, но, когда они выползают на сцену, в зале все аплодируют только, вспоминая, как те играли в старых любимых фильмах. Театр – дело молодых: молодые должны прыгать по сцене, скакать, орать, визжать, заражать своей энергией зрительный зал. Старикам нужно немножко подвинуться…
– Какие человеческие качества Вы считаете главными, чем человек может вас зацепить?
– Только талантом. Если человек талантлив…
– Ему можно все простить?
– Нет, прощать все нельзя.
– А что именно Вы не прощаете?
– Предательство!
– Вам многие люди обязаны: Вы помогаете пробиться в театральный мир, но наверняка среди многих мало благодарных…
– А я благодарности и не жду. Мне не надо, чтобы руки-ноги целовали, но какое-то уважение, понимание. Принесут цветочек на могилку, и ладно…
Когда в 1987-м году я написал свою первую пьесу, невозможно было пробиться в театр, никто не помогал, все только пинали, а Галина Волчек взяла мою «Мурлин Мурло» к постановке. Это было в 1988-м году, я ходил такой гордый, счастливый, а тогда в Нижнем Новгороде проходил семинар драматургов и режиссеров, я туда поехал в абсолютной уверенности, что сейчас прочитают мою пьесу и будут говорить: «Гениально, грандиозно!» Как же на меня накинулись, как раздраконили, как разругали! Я все это послушал, а человек я тогда был очень неопытный, сел в поезд, приехал в Москву, бегу быстрей к Волчек, в «Современник»: «Галина Борисовна, не ставьте эту пьесу! Мне рассказали, какая она ужасная! Вы провалитесь, ни в коем случае ничего не делайте!» Волчек меня слушает, а сама идет в лифт. Я продолжаю говорить, мы едем с ней в лифте, я все говорю. Двери открылись, и она мне: «Запомни, Коляда, раз и на всю жизнь - серость всегда ненавидит талантливых людей!» Вышла из лифта и пошла. Галина Борисовна поставила «Мурлин Мурло», и спектакль идет вот уже двадцать три года.
– Николай, Вы написали сто две пьесы…
– Сто восемь.
– Интернет за Вами не успевает. А какие из пьес – самые любимые детища?
– Есть несколько пьес, за которые мне не стыдно. Вот последняя – «Большая советская энциклопедия». Потом «Дыроватый камень», была здесь читка, на ура прошла. Из стареньких: «Мурлин Мурло», «Землемер», «Рогатка», «Сказка о мертвой царевне». Есть какие-то и плохие пьесы, но те, которые я пишу в последнее время, почему-то не ставят большие театры, хотя там все сделано для большого театра, для больших артистов. Есть роли, есть характеры, есть мысли, есть боль, все абсолютно прописано, но… не берут. Скажем, пьеса «Птица Феникс» – роскошная пьеса. Вот, кажется, положи ее на суфлерскую будку – сама сыграет. А им не надо. Хотя мне грех жаловаться, мои пьесы много ставят, вот «Бабу Шанель» театров сто поставили, там только произноси текст – сплошные гэги, зал будет лежать. Ее ставят в самодеятельных театрах, а это всегда знак того, что пьеса стоящая, им же трудно на чем-то другом выезжать, кроме текста.
– Вы в одном интервью сказали, что не переносите, когда трогают Ваши тексты, переделывают их. А сами, когда ставите классику, Вы…
– Я только сокращаю, а кто не сокращает? Я же не переписываю. «Гамлета» я сократил, а монолог «Быть или не быть» переставил во второе действие, когда актер Олег Ягодин на репетиции меня спросил: «Почему Гамлет произносит эти слова, когда нет повода?» У нас Гамлет говорит этот монолог на кладбище, когда сидит среди разложившихся костей. Там логичней мне показалось. «Ревизора» сократил, потому что очень длинная пьеса, много персонажей, у меня просто не хватало артистов.
Если мою пьесу сокращают, пожалуйста, но вот если добавляют какие-то слова, это – катастрофа! Помню после премьеры в «Современнике» я побежал к завлиту (тогда работал Валерий Васильевич Стародубцев): «Валерий Васильевич, что они говорят?! Это же – не художественно, они – своими словами…» Он снял очки и сказал: «Батенька, Чехова своими словами играют, а уж тебя и подавно». Потом вышли рецензии, одна хуже другой, и все пьесу ругали: отвратительный текст, хотя, разумеется, критики моей пьесы не читали. Поплакал, погоревал, ну не побежишь же всем доказывать: «Я – хороший! Почитайте…»
– Вы приглашаете в свой театр других режиссеров, даете возможность своим артистам попробовать поработать в другой манере?
– Я приглашаю только тех, у кого одна группа крови с моей. Вот спектакль «Концлагеристы» по пьесе моего ученика Валерия Шергина поставил Саша Вахов, мой артист и режиссер в Центре Современной Драматургии, которым я руковожу (он там – главный режиссер). Спектакль «Девушка моей мечты» тоже поставил мой артист, который тяготеет к режиссуре, – Саша Сысоев. А так просто позвать с улицы режиссера я не могу, у меня – авторский театр!
– Вы много гастролируете, и не только в Москве, но и по миру. Не боитесь, что Ваших артистов сманят?
– Пусть сманивают. Вот благодаря нашим гастролям Ира Ермолова снялась в фильме у Михалкова-Кончаловского «Белые ночи почтальона Тряпицина», и все это очень прозвучало, и она прозвучала. Слава Богу, что это никак не повлияло на репертуар, мы подстроились. И Олег Ягодин только что отснялся у режиссера Прошкина (фильм еще не вышел). Андрей Звягинцев к нам много раз приходил, смотрел артистов. Если моих артистов куда-то будут звать, приглашать в кино, они поедут с радостью, но, ни один из них, это я точно знаю, никогда не поедет в московский театр.
– Почему?
– Не знаю, будете ли вы об этом писать: они в свободное время ходят по Москве на спектакли (я звоню, чтобы их пропустили), и после первого действия они все возвращаются, выпучив глаза: «Что это такое, Николай Владимирович?!» Я им: «Это – Москва!» Я сам уже давно не хожу в московские театры, очень давно.
– Так Вы многого не видели, сейчас как раз в Москве есть, что посмотреть: хорошие спектакли, талантливая молодежь…
– Так откуда нам знать, на что стоит идти, на что нет.
– Просто советоваться с теми людьми, кому доверяете…
Николай, Вы – эффективный, успешный театральный менеджер, но руководите всего несколькими десятками человек. Если бы Вам предложили большой государственный театр или какую-то высокую должность, Вы бы согласились?
– Нет, потому что тогда я потеряю свободу, которой очень дорожу. У меня маленький частный театр. Недавно, правда, мы переехали в отремонтированное шикарное здание (бывший кинотеатр – специально под нас), нам подарили роскошную аппаратуру, мы не платим денег за аренду, и я абсолютно свободен. Со своими финансами я разбираюсь сам. Я свободен в репертуарной политике, в выборе актеров. Если я пойду на бюджет, зарплата артистов упадет в четыре раза и таких возможностей выезжать уже не будет. Десять лет я проработал режиссером в Свердловском государственном академическом театре драмы, и когда понял, что это – огромная фабрика, на которой работает триста человек, что невозможно постоянно зависеть от дирекции, от равнодушных к театру людей, я ушел и все начал с нуля. Собрал тех, кому это интересно и весело, и с тех пор я свободен.
– Вы в своем театре в некотором роде – диктатор, этакий Карабас-Барабас…
– В этом смысле у меня – хорошие учителя, например, Галина Борисовна Волчек. Вот она подъезжает к театру, входит в него, и все забегали…
Есть знаменитая история, когда запыхавшаяся Ольга Дроздова вбежала в лифт, а там уже стояла грозная Волчек, и Дроздова со страху ей: «Здравствуйте, Горилла Болисовна…» Весь театр потом ржал. Хорошо, когда боятся. Она же насквозь всех видит, Волчек-то смотрит – как рентгеном просвечивает.
– Николай, Вы режиссером работаете больше по необходимости или по любви, Вы больше любите пьесы писать?
– Пишу потому, что мне это приносит доход. Театр никакого дохода не приносит, кормят меня мои авторские. Как только денег мало, сажусь и пишу. Я умею это делать достаточно лихо, я знаю, как это надо делать: исходное событие, завязка, кульминация, развязка…
– Вы доверяете больше мнению публики или критиков?
– Доверяю самому себе, пытаюсь на репетициях как-то отстраниться и понять: вот здесь я буду смеяться, вот здесь – плакать. Нужно, чтоб нигде не провисало, смотреть на все трезвыми глазами. Если я плачу на репетиции, значит, и зритель потом на спектакле будет.
– На Руси обычно таланты и гениев признают только после их ухода, а Вы как-то умудрились при жизни без ложной скромности окружить себя почетом, получить (и сразу) материальное признание и славу. Какую память о себе Вам важно оставить?
– Мой театр. У меня в сейфе театра лежит завещание (самолеты, переезды, мало ли что), где перечислено все, что я имею: все мои авторские, дача, квартира плюс еще семь, в которых живут артисты, и все остальное – будет принадлежать Фонду «Коляда-Театр». Надеюсь, что мой театр будет жить долго…
Николай Коляда, гл.режиссер