Этот архивный материал посвящается памяти замечательного, талантливого режиссера, актера и человека, который ушел из жизни неожиданно для всех, не попрощавшись, поэтому и мы не будем прощаться с ним...

Без берегов

Мастер-класс – жанр, совершенно определенный и «законченный» на Западе и представляющий собой все что угодно, когда объявляется и проводится нашими мастерами. Мастер-класс Валерия Беляковича, который прошел в конце минувшей недели в Центре Мейерхольда, никого не разочаровал, хотя основатель и худрук Театра на Юго-Западе и не думал чему-либо кого-либо научить. Это был... мастер-класс.

Пространство Центра Мейерхольда Беляковичу – в самый раз. Черный кабинет как будто нарочно повторяет такие же «скромные» интерьеры знаменитого подвала на Юго-Западе. Черный кабинет и луч света, выхватывающий лицо актера из темноты. Дальше – на что хватит темперамента. Темперамент Валерия Беляковича, хоть актерский, хоть режиссерский, – известен. Взрывной, стихийный, тот самый русский бунт, беспощадный (в первую очередь – к самому себе), но, в отличие от пушкинского определения русского бунта, – не бессмысленный.

Что будет представлять собой мастер-класс Беляковича, никто предположить не мог. Знали, что будет читать «Пугачева», «Гамлета», а дальше как сложится – не знал никто. Белякович знал. Вечер был выстроен как по нотам, и случайному вопросу какого-нибудь взволнованного поклонника места в нем не было. Паузы были, но не было пустот.

В черной куртке, в фуфайке, открывающей волосатую грудь (независимо от времени года, обычное его облачение), Белякович вышел и обрушил на зрителей монолог Клавдия. Покончив с Шекспиром, внезапно опомнился и произнес, смущаясь: «Добрый вечер?» Сказал, что счастлив выступать здесь, поскольку считает себя внуком Мейерхольда по творчеству (любимый учитель, Борис Равенских, был учеником Всеволода Эмильевича).

Валерий Белякович – актер нереализованный (по его собственным словам), ибо с 24 лет его забрала режиссура. С тех пор образовалось целое кладбище несыгранных ролей. И – целое кладбище ролей, уже сыгранных. Вспоминая о своем лучшем, «теперь уже можно говорить, гениальном актере», Викторе Авилове, сказал: «Сыгранные роли живут и будут жить, пока мы о них помним». И еще: когда он произносил на сцене монолог Клавдия «Удушлив мрак злодейства моего?», он всегда ощущал на сцене присутствие Гамлета-Авилова.

Какие-то «случайные» истории, юношеские воспоминания и анекдоты были частью выстроенной «как по нотам» режиссерской партитуры. «В кассу» лег рассказ о том, как любимый педагог, Равенских, имел обыкновение опаздывать на занятия часа на два, «зато» задерживал потом учеников часов на пять. Частенько возвращались из института под утро. Как-то ранним утром проходили мимо жилого дома, с третьего этажа которого из раскрытого окна доносились стоны и крики страсти. Равенских остановился, дождался конца: «Слушай, Белякович, вот так никогда не сыграешь?»

«Они все живы для меня. Равенских, Авилов, Копалов», – сказал Белякович и дальше, надо сказать, случилось нечто мистическое, необыкновенное. Он начал читать отрывок из «Случая в зоопарке» Олби, который играл когда-то с Авиловым. И тут начала происходить материализация партнера, в паузах, в обращениях, в том, как смотрел на своего случайного – по роли – знакомца, прохожего, Белякович из воздуха «складывался», реконструировался тот, другой, энергетикой которого сейчас питался страдающий, готовый уже умереть герой Беляковича. В сцене самоубийства с посторонней помощью присутствие Авилова уже было несомненным. И это был театр. И – Белякович, с его безразмерным, непримиримым темпераментом, бунтующей природой, революционным идеализмом (недаром для себя он выбирает героев, пренебрегающих человеческими законами, все сплошь убийцы – других ли, себя ли, будь то Клавдий, Пугачев, этот самый клошар из «Случая в зоопарке»), какой только и мог вытянуть 30-летнюю историю театральной студии, превратившей подвал на окраине в один из самых заряженных полюсов московской театральной жизни.

Белякович не стал устраивать вечер вопросов и ответов. Закончил выступление монологом Пигмалиона из собственного спектакля «Куклы»: «Когда я задумал своих кукол, я не мечтал о славе гения? Раньше было больше одержимых, романтиков непоправимых? Я был одним из них, «счастливых нищих». Добьюсь, они заговорят, добьюсь, и запоют, добьюсь, станцуют? Меня испепелял огонь создателя? И вот теперь, добившись славы, денег, я вдруг почувствовал, что я опустошен? Я – тень того Пигмалиона? Мне стали как-то тягостны мои спектакли? Театр принадлежит актерам живым, из плоти, крови, нервов? Куда приходят люди, чтоб испытать невиданные страсти».

Казалось, он высказывает собственные мысли. «Нерасторжимым единством зала и сцены» определил Мастер понятие театра и завершил вечер.

Лариса Каневская Григорий Заславский 4.03.2008